больше, чем ушам доверяйте.
– Марфа, а что же, значит, совсем никакого колдовства нет в твоей наливке? – спросила Галка.
– Кое-что есть всё-таки, – прищурилась Марфа, – Воду я для неё беру непростую, а ночную.
– Что за вода эдака? – подивились бабы.
– Та вода, что в лунную ночь на дворе ночевала да в себя силу светил небесных набрала. Звёзды в ней отражались, месяц играл. На той воде и готовлю.
– А слыхала я от бабки своей, – заговорила Катерина, – Что умеют ведьмы луну доить. И уж так мне любопытно было, что же это такое, да бабка ничего более не знала, только плечами пожимала. А ты ведь, наверное, об том ведаешь, Марфонька?
– Ох, бабоньки, ну, лисоньки, всё-то вам знать хочется. Ну да нынче ночь такая, святочная, как не поведать, – покачала головой Марфа, – Так и быть, второй секрет вам расскажу. Правду бают про это. Умеем мы, ведьмы, месяц доить. Нужно ведьме лунное молоко для всяческих рецептов, и для красоты опять же, важное подспорье. Видали, поди, порой, как в лунные ночи от луны вниз будто лучик тянется?
– Бывало такое, – сморщили лбы бабоньки, припоминая, – Да мы думали, то свет так играет. Обман зренья.
– Э, нет, то не обман, – усмехнулась Марфа, – В лунные ночи, когда месяц ярко светит, вот как нынче совсем, выходит ведьма в чистое поле, в свободном платье без пояса, без завязок всяких, волосы распускает, а с собою кожаный мешок у неё. Встанет она посреди поля, начнёт песню петь особую, да шепотки читать, после руки вскинет и поманит будто, с месяца и потечёт-побежит вниз ниточка – прямо ведьме в руки. Тут уж она сама решает. Смотря для чего ей надобно лунного молока. Захочет – в мешок кожаный надоит. Захочет же – нить спрядёт, да на веретено накрутит пряжи лунной. Так то. А после того скроется месяц с неба, останется от него лишь тонкий серпик, вопреки всем законам природы, тёмная ночь сделается… В такие ночи и говорят люди – ведьмы месяц сдоили…
– Ох, Марфа, слушаю я тебя, и ровно сказка будто это всё, да нешто ты такое умеешь? – спросила Акулина.
– Я и не то ещё умею, – сверкнула зубками Марфа, а Паранья смотрела на неё во все глаза, замерев от восторга.
– Что, бабоньки, не пора ли нам по домам? – сказала вдруг Дарья, – Время-то за полночь давно, чай, пора бы и честь знать.
– И правда, – засобирались остальные, – Засиделись мы, Марфа, спасибо тебе за угощение, за вечер весёлый, отдохнули мы так, как на десять лет ровно помолодели.
– Успеется, – сказала Марфа с улыбкой, – Присядьте-ка, расскажу я вам на посошок историю, да пойдёте себе.
– Ой, истории мы любим, – затараторили бабы, усаживаясь назад к столу, – А о чём же рассказ-то будет, Марфушка?
Марфа же замолчала, вновь устремив взгляд за окно, и была она уже не здесь, а где-то там, в своих далёких мыслях.
– Знаете вы, что пришлая я, а жила я с родителями в других краях, далёко отсюда, там зимы холоднее, и лета жарче… Как мы сюда попали о том другой сказ, а сейчас расскажу я вам про подружку свою. Звали её красивым именем Асель, в тех краях так называют девочек. Там совсем другие имена, непривычные вашему слуху… Так вот, с Асель жили мы по соседству, с малых лет с ней вместе бегали, играли, куколок мастерили из остатков пряжи да лоскуточков, что матери нам оставляли. С нами жила моя бабушка, и Асель часто бывала у нас, любила она у нас бывать, потому что тихо было в нашей избе да ладно. У Асель же мать была баба сварливая, худая.
Черноротая – называла её моя бабушка, не при Асель, конечно. Асель же бабушка очень жалела, всегда ласкала, голубила. Дома доставалось Асель постоянно от злой матери. Не каждая мачеха так себя ведёт с падчерицей, как родная мать мучила Асель. И била она её, и стегала за малейшую провинность, да Асель и не за что было стегать, была она девочкой послушной, доброй. Во всём по дому помогала, с младшими водилась. А мать всё недовольна, знай колотит Асель, да клянёт её. Уж сколько раз бабка моя её увещевала: «Не мели языком черноты, в недобрый час скажется слово, назад не воротишь», да злой бабе всё одно, она и бабку мою к чертям могла послать. А та, хоть и умела, да ничего почему-то не делала с нею. Молча отходила, головой качала.
Было нам тогда с Асель лет по восемь. Прибегает она раз к нам в избу вся в слезах. Что такое?
– Меня маменька опять бранит. Прокляла меня, да сказала, чтоб тебя черти унесли.
Ничего не ответила моя бабушка, обняла мою подружку, приласкала, слёзы обтёрла, косы растрёпанные переплела, чаем с шаньгами нас напоила, после ушла в свой угол, долго там что-то шептала, и вынесла такую деревяшечку на верёвочке, ровно сучок сухой. Подозвала к себе Асель, надела ей на шею, молвила: «Это тебе, ласточка моя, носи не снимай, она тебя сбережёт». Надела Асель амулет и побежали мы с ней гулять. Возле дома поляна была у нас небольшая, трава высо-о-окая, кругом берёзы белые, вот и стали мы в той траве в прятки играть. Раз сыграли, два, а на третий раз не нашла я Асель. Искать уже устала.
– Выходи, – говорю, – Я сдаюсь.
А в ответ тишина. Только ветер вдруг порывом по поляне пронёсся, траву примял. Я испугалась отчего-то, заплакала, к бабушке в дом побежала. Так и так, говорю, нет нигде Асель, куда она могла с поляны деться? Там видать далёко кругом. Нахмурилась бабушка, пошла со мной на то место, горшочек с собою взяла с травами и смолой, задымила его, принялась всю поляну обходить, шептать слова.
– Унёс её дух нечистый, – сказала наконец бабушка.
– Как это, бабушка? Куда унёс? Почему унёс? Ты ведь сделала ей амулет! – кричала я в слезах.
Бабушка вздохнула тяжело.
– Я-то сделала, да материнское слово оно всё одно – ребёнку ближе, а особливо в гневе сказанное. Прокляла её мать, вот и услышали её. Говорила я ей, что может прийтись твоё слово в недобрый час, а она не слушала, не верила, вот и стряслась беда.
– Где же теперь Асель? – потянула я бабушку за подол.
– Там, – бабушка указала сухой своей рукой на лес, – И будет она там, покуда мать её обратно не позовёт, да в церкви не покается.
Я ещё пуще взвыла, зная мать Асель. Она никогда не пойдёт и никогда не покается.
– Идём, – сказала бабка мне.
И пошли мы к дому Асель. Долго моя бабка говорила с её матерью, но злая баба, как белены объелась, вопила, что бабка моя – ведьма, и она-то и сделала что-то с её дочерью. А она сама, де, сроду дочери плохого слова не говаривала.
– Ну что же, пока не покаешься да не исправишься, дочери своей тебе не видать, – сказала моя бабушка и потянула меня, идём, мол, отсюда.
А мать Асель всё кляла нас вслед. Слушать было жутко.
Потянулись дни. Асель долго искали, да так и не нашли. Я жила в страхе, боялась даже гулять. Страшно было и не увидеть никогда больше Асель, и так же страшно увидеть вдруг её на поляне. А вдруг она уже превратилась за это время в чудище?… Пришла осень, за ней зима. Асель не было.
– Где же она, бабушка? – спрашивала я, лёжа на печи в морозные ночи, – Холодно-то как, разве выживешь об эту пору без избы, без печи?
– Ветром её по миру носит, дух нечистый таскает её по свету, я молюсь о ней, чтобы полегче ей было.
– Что же она кушает?
– Да что найдёт в избах чужих, ежели кто забудет пищу перекрестить на ночь, то и сможет она поесть, а иначе никак.
– Неужели мы её никогда не увидим больше?
– Ох, милая, не знаю, – печалилась бабушка, – В иных делах
